У букиниста

Пахнут бессмертьем книжки. Подвальчик гнилой и мглистый…
Часами стоит мальчишка в лавке у букиниста.

Смотрят глаза лилово, пристально и глубоко…
Он спрашивает Гумилёва, Хлебникова и Блока.

Ему с утра перед школой даёт двугривенный мама,
а он собирает деньги на Осипа Мандельштама.

На прошлой неделе Кафку открыл для себя мальчишка.
И снова он в книжной лавке. Он вечно чего-то ищет.
Болезнь эта не проходит. Я знаю таких ребят, —
мальчишка в конечном счёте найдёт самого себя.

Всего-то немного я видел войну…
Детали

припомнились после:

Зима в сорок первом.

Диктант. Обмакну

Перо, а чернила замёрзли…

И послевоенного хлеба ломоть,
И строек тревожные дали
Вошли в мою кровь,

вошли в мою плоть,

Нелегким характером стали.

Я помню Кильдин,

адмиральскую речь,

Маршруты усталой подлодки.
И что-то с тех пор, с этих памятных встреч
Живёт

в моей штатской походке.

Остались со мной

лица милой родни

И близких.

Но память невечна.

Исчезли, казалось, недавние дни,
Забыты вчерашние встречи.

Забыл, что сказал мне великий Корней.
Ушел мой приятель со скрипкой…
И тысячи звонких, талантливых дней
Исчезли из памяти зыбкой.

А сколько друзей,

появившись едва,

Продлиться в судьбе не успели!
Ушли ненаписанных песен слова.
Синицы надежд улетели.

Беспечного отдыха радость и лень,
Насмешек перо озорное
Исчезли, ушли…

А война, словно тень.

Всю жизнь она ходит за мною.

…Все так же за речкою Чёрной
Чернеет от ужаса лес…
С немецкой дотошностью чёткой
Возводит курок Дантес.

Он дьявол, а не мессия…
Ведь есть же своя семья…
Зачем же тебе, Россия,
Приёмные сыновья?

Сквозь вьюги полет

в народ

Все целится та рука.
…Шел тридцать седьмой год,
Несчастный во все века.

Мне казалось, в ней было что-то
От бесстрашных жен декабристов,
От французских гравюр старинных,
От суровой Анны Андреевны…
Говорила она раздумчиво
В той манере особой русскости, —
С петербургским произношением,
Что в России давно утеряна.
— Я скажу Вам, мой друг, доподлинно
Наших мало осталось, истинных
Эмигрантов с несчастной Родины.
Так что зря Вы кого-то ищите,
Кто в Париже всплыл в восемнадцатом.
Ныне больше здесь стайки бегают
Этой новой колбасно-джинсовой
Эмиграции перестроечной.
Мне претит их наглость не русская,
Беспородная, беспардонная.
Здесь скупают они за доллары
На курортах дворцы старинные.
А награды у них советские,
А билеты у них партийные.
И отсюда они командуют,
Как России сдаваться Западу.
Провоняла даже Германия
Этой вашей колбасно-джинсовой
Эмиграцией перестроечной.
Мы, когда бежали во Францию,
Нам велели отцы и матери
Чемоданов не распаковывать…
Всё мы верили, дети малые:
Возвратимся в своё Отечество,
Вновь с дождями грибными встретимся
И с полянами земляничными.
Всё мечталось: нас ждут на Родине
На пруду золотые лилии,
И кузены на лёгкой лодочке
(те, что пали потом в гражданскую).
Встретят нас над рекою ласточки,
И проворные крылья мельницы,
И тропинка меж скирдов солнечных,
И в часовне живущий Боженька…
Ну, а ваших колбасно-джинсовых
Ненавидим мы, презираем мы.
Впрочем, видите,
Вот несётся он в «Джипе» бешеном.
…Ну, а Вы не из этих будете?

Где родился и рос, буду здесь засыпать,
Убаюканный русскими песнями.
Разве можно покинуть родимую мать
С ее трудной судьбой и болезнями?
Это чувство не сможет никто остудить.
Укрепит меня память нетленная.
Научились мы кровное наше любить
В дни кровавые, в годы военные.
Да и дальше во имя продрогшей земли
Жили в долг и работали в складчину…
Как родимые

переродиться смогли?

Где священное

нами утрачено?

Поглядишь, —

упорхнул среди белого дня

Кое-кто из товарищей вузовских…
В кулуарах порой начинают меня
Упрекать в догматизме и узости.

Шепчут мне, что и вправду неплохо живёт
Эмиграции пестрая вольница.
В кабаре мою «Нежность» девчонка поёт —
Из Подольска вчерашняя школьница.

Там знакомых моих — джентльменский набор.
Там слетаются птицы-скиталицы.
И пакует манатки балетный актёр,
Уезжает окончивший ВГИК режиссёр.

… А Вертинский в Москву возвращается.

Мы начинали легко и светло, —
Пели стихи под аккорды гитарные.
Жить по-хорошему нам повезло…
Всё небанальное юных влекло:
Тропы таёжные, ветры полярные.

Всё ж одолел нас удушливый смог,
Взрывы слепые, жертвы невинные.
Почва уходит у нас из-под ног.
Словно в неволе — не кончился срок.
Речи пустые и сёла пустынные.

Видеть разруху нам всё больней.
Вспомнили север, Юрия Визбора…
И на пороге несбывшихся дней
Стали сердечнее, стали нежней
И отвернулись от телевизора.

Скоро и это тепло нас покинет.
Солнце отводит от севера взгляд.
В этих краях даже птицами принят
Встречи зимы молчаливый обряд.

Сваи подгнили на старом причале.
Поле готовит себя к холодам.
Только дворняги, как души печалей,
Бродят, вздыхая, за мной по пятам…

«Орлята учатся летать…»
(из песни)

Помню: учились орлята летать.
Весь небосвод был ребятам подарен.
B детях светилась особая стать,
И улыбался от счастья Гагарин.
Но повернулась история вспять.
Знаки небесные переменились.
Не научились орлята летать,
Не научились, не научились.
Снова пришли окаянные дни.
Солью подросткам посыпали рану.
О Достоевском не знают они,
Знают экстази и марихуану.
Юность себя не сумела сберечь.
Смелость из кодекса чести изъята.
С детства осмеяна русская речь.
Вышли в тинейджеры, а не в орлята…
Те, кто поверил обманной весне,
Ждал, как и мы, долгожданного мира.
Крылья им всем обломали в Чечне
Банды врагов и свои командиры.
Люди забыли о звёздной поре.
Спели анафему нашим героям.
Летчикам стыдно летать на старье, —
Новых для них самолетов не строим.
Юный орлёнок в торговлю ушел,
Самые светлые помыслы скомкав.
С горечью думает старый орёл
О потерявшихся в жизни потомках.
Небо присвоил невидимый тать.
С рабскою участью дети смирились.
Не научились орлята летать,
Не научились, не научились.

Проданный космос

Несколько лет назад в некоторых средствах массовой информации появились сообщения о том, что Гагарин не летал в космос и закончил свою жизнь в сумасшедшем доме.

На звёзды тоже пишутся доносы,
Клеврет карьеру строит из клевет,
В грехах российских обвинённый космос
облит стальным презрением газет.
Они шипят: наука всем постыла
и обречён космический маршрут.
А космонавты, — чтоб им пусто было! —
все наши баксы кровные прожрут…
Вновь обретён инстинкт уничтоженья.
Ведь так, — увы! — устроена земля,
что на ростки надежд, как на растенья,
в ненастный полдень нападает тля.
Гагарин — безвозвратно улетевший,
Гагарин — милый, честный и простой,
как Чацкий, был объявлен сумасшедшим,
и он, представьте, вовсе не герой,
а прозябал он в сумасшедшем доме, и у него 131-й номер,
и он недавно от горячки помер…
Позор, позор отечеству изгоев,
где подвиги становятся виной!
Страна, своих предавшая героев,
не может стать великою страной.

…Но в час иных, нештатных ситуаций,
когда бледнеет спелый диск луны,
и ангелы к компьютерам садятся,
и космонавтам навевают сны, —
сплетаются легенды и реальность,
а тайны так божественно просты,
что верится:
воскреснет гениальность,
и низость
убоится высоты!
И вновь окрепнут мускулы ракет.
И вновь забрезжит высшей правды свет.
И зря земная суетится тля:
космос ближе к Богу, чем земля.

Нынче подарки

в моде и в силе.

Благо, что поводов — изобилье…
Даты рождения.

Прочие даты.

На подношенье

чеши из зарплаты!

Два МНСа сообразили:
Вазу начальнику

передарили!

Славный почин.

Красота-то какая!

Прежний подарок —

визитка другая.

Джинсы.

Сюжеты.

Автомобили.

Передарили!

Передарили!

Предпринимательство в силе и славе.
Деньги на бочку.

Убыток державе.

Всё, что когда-то мы в детстве зубрили,
Все перекрыли.

Напрочь забыли.

Добрые сказки.

Страшные были.

Передарили.

Передарили.

В песне щемящей твоей под гитару
Чудятся отсветы прежних пожаров…
Ты мне судьбою завещана.

Или

Передарили?

Передарили?

Эстрадный тост

Мир эстрады, как прежде, неистов.
Только есть измененье в судьбе:
выбегают на сцену «артисты» —
аплодируют… сами себе!
Сколько в аплодисментах старанья!
Сколько в них любованья собой!
То ли просят они подаянья,
то ли власти хотят над толпой…

И когда побеждает бравада
этих странных, нелепых хлопков,
вспоминается наша эстрада
не таких уж далёких годов,
где рождалось само вдохновенье
под российский щемящий напев…
Сколько гениев было на сцене,
сколько было на ней королев!
Были розы на сцене и слёзы, —
но в тогдашней нелёгкой судьбе
не просил подаянья Утёсов
и Вертинский не хлопал себе!

Нынче творческий труд обесценен,
и сомнителен весь хит-парад.
Ах, как хлопают бодро на сцене!
Ах, как искренне в зале молчат…

Люди знают дурную манеру
этих так называемых «звёзд»,
разевающих рот под «фанеру»,
лишь себе посвящающих тост.

…Так давайте поднимем бокалы
за талантливость жестов и слов,
за овации строгого зала,
за достоинство честных певцов!

В наши дни становились известными
Не за доллары, а по таланту.
И в концертах всё было по-честному:
Не щадили себя музыканты.

Раньше голос не знал фонограммы.
Был не имидж, а честное имя.
И Козловский ходил без охраны.
Пел не хуже, чем многие ныне…

Ах, вовсе неважно, что голоса нет,
Что музыка — дрянь, а поэзия — бред.
Зато есть реклама, афиши, ТВ,
Концерты на лучших площадках в Москве.
Заплачено всё на сезоны вперёд.
Поёт не певица, а банковский счет.
За этой певичкой — владелицей сцен,
За птичкой непевчей — большой бизнесмен,
А, может, банкир, или сам олигарх,
Соперницам примы внушающий страх…
Во рту — фонограмма. В душе — пустота.
Забота одна — открывание рта.
Актёрский талант тут в расчёт не идёт.
Гораздо весомее — банковский счет.
Роскошные залы. Крутой интерьер.
Пять дисков. Три сольника. Восемь премьер.
Ей все отдают призовые места.
Порукой победы — крутые счета.
При чём строгий зритель, при чём тут жюри?
Она поимеет в гранд-шоу гран-при…
Всё понял давно наш смышлёный народ:
Поёт не певица, а банковский счет.

…А вы, дорогие девчонки мои,
На вечную боль вы себя обрекли.
Как смотрите вы на стареющих див!
Как ловите каждый изящный мотив!
У вас есть и внешность, и внутренний свет.
Увы! Только счета валютного нет.
На публику выйти из затхлых кулис
Попытки — по-честному — не удались.
У вас есть способности, есть голоса.
Вы в песне способны творить чудеса.
Вы слышите с неба грядущего зов…
Обидно, но скинуты вы со счетов.

Раньше было: на гулянке
Говорили — «Ну, хорош!»
Мол, завёл свою шарманку,
Каждый день одно и то ж!

Всё другое нынче в мире —

В смысле нот, и в смысле рож.

Синтезаторы в эфире,

Каждый день одно и то ж.

На хрена инструментовка!
Партитура — на хрена!
Электронная дешевка.
Ирреальная страна.

Нынче подлинность не в моде.

Всё продумано хитро:

Скрипка стонет в переходе

Всероссийского метро.

А на сцене в свете рампы —
Излучающий мажор,
Над шарманкой-фонограммкой
Виртуальный дирижёр.

И витает спозаранку

Надо всей большой страной

Музыкальная шарманка —

Мой компьютер цифровой.

К черту творческие муки!
Электронный строим ряд.
Бегло набранные звуки
Все иные заглушат.

Рюмка водки, пива кружка.

Русский век хмельной-хмельной…

Музыкальная кормушка —

Мой компьютер цифровой.

У нас в России
Страшнее МУРа
Везде и всюду
Была цензура.
Сейчас в России —
Перемещенье.
Взамен Главлита —
Цензура денег.
Чтоб выйти в люди,
Взойти на сцену,
Составлен ныне
Подробный ценник.
Провозглашая,
Что нет цензуры,
Со всех артистов
Дерут три шкуры.
Цензуре слова
Пришла на смену
Цензура взяток,
Цензура денег.
Ученым юным —
Голодный тренинг.
И вся наука
Сидит без денег.
Да будь ты нынче
Хоть трижды гений,
Тебя задушит
Цензура денег.
Рычанье рынка.
Диктат прилавка.
Над Терпсихорой
Висит удавка.
И даже тот, кто
Не вяжет веник,
Давно без дела,
Давно без денег.
— Чего ж молчишь ты?
Чай не бездельник!
— Мне рот замкнула
Цензура денег.

Мисс

Одеваться нынче трудно. А раздеться — пустяки.
Полуголых аксельраток принимают Лужники.

Под удары ритм-машины в пляске
лазерных лучей
смесь Вальпургиевой ночи и Египетских ночей…

Новодевичий напротив монастырь. Москва-река.
И лохмотьями России проплывают облака…

Здесь со всей страны огромной
на эстраде собрались
мисс Воронеж, мисс Калуга
и всех прочих весей мисс.

…Ресторанная межпуха. Иностранные авто.
Подъезжают бизнес-леди в палантинах и манто.

— Ваше место — третье слева.
Проходите в первый ряд, —
плечи, бёдра и софиты здесь особенно слепят…

Суетится юный зритель, чтоб пробиться на экран.
Спонсор здесь не «Большевичка».
Спонсор — лично Сен-Лоран!

Журналист хватает приму:
«Мне единственному дашь, —
это будет мой коронный, обалденный репортаж!»

— Не стыдишься, мисс? —
«Ни капли. Ибо голые тела
не стыдней реклам прокладок
да продаж из-за угла».

Голос авиакомпаний: «Будем девочек возить
по Лас-Вегасам и Ниццам. Будем их…
благотворить!»

От восторга у красавиц потекла с ресничек тушь.
И оркестр не «буги-вуги» —
грянул наш победный туш!

…Только вдруг средь фей российских,
нешекспировских Джульетт
промелькнул на фоне задника —
оранжевый жилет.

В королевстве грёз и денег —
непредвиденный сюжет:
этот весь пропахший потом,
в пятнах извести жилет.

Средь костюмов от Диора,
средь Одиллий и Одетт
этот мразный, безобразный,
перепачканный жилет.

А за ним второй и третий —
ни конца, ни счёта нет.
Словно нет ни кофт, ни платьев —
сплошь оранжевый жилет!

Медсестра. Швея. Актриса.
И на всех на них надет
тот единый безразмерный, тот оранжевый жилет.

И студентка, и крестьянка в тот наряд облачены.
В нём — немое отраженье
бывшей «солнечной» страны.

— Это что за наважденье? Стыдоба! Галиматья! —
От испуга прихихикнул резвый менеджер Илья.

Кто-то крикнул: «Это нонсенс!
Режиссёр, гасите свет!» —
Но сияет этот рыжий ослепительный жилет!

Грозный голос из партера:
«Завтра будем их судить.
Нарушенье объявленья:
„В спецодежде — не входить“».

Свет зажгли… Ну, слава Богу! —
прежний праздник невредим.
Нет оранжевых жилетов. Всё исчезло, аки дым.

…Где, в какой тмутаракани затерялись их следы, —
на туманных перегонах, на урочищах беды…

Далеко отсюда пресса, шоу-бизнес, свет реклам.
Сапоги да накомарник. Бедность с горем пополам.

Здесь окрест всё мелколесье. Мелковата и река.
А душа — она как пропасть.
И страшна, и глубока.

Не железная дорога, а судьба — железный путь.
А на небо… а на небо даже некогда взглянуть.

Не найти в стране размытой
тех дубрав и переправ,
где Каренину под поезд бросил
жалостливый граф.

Мчится злобой опалённый
наших дней электровоз,
и шарахаются бабы с насыпи да под откос.

Запылённый подорожник да унылый бересклет.
Три лопаты да мотыга. Да оранжевый жилет.

— Только ты меня, товарищ из столицы, не жалей.
Лучше давешний остаток нам в гранёные разлей.

Как намаешься со шпалой —
не поднимешься с колен.
Хуже Кате на асфальте, —
там сплошной канцероген.

Тут ни спонсоров, ни денег,
даже плохоньких мужей.
Только ты, милок, не надо…
не юродствуй, не жалей…

Лучше выпьем напоследок, выпьем,
Господи спаси,
за такое постоянство женской доли на Руси.

Ты ответь-ка мне, писака, это правда, что у вас
нынче самых длинноногих выставляют напоказ?

Говорят, что наши девки
всех на свете превзошли…
Платят труженицам тела иностранные рубли…

Верещат о милосердье лихоимцы да шуты…
Только это всё неправда. В жизни нету красоты.

…Но спектакль не остановишь.
Все участники игры
гримируются под юность. Спасу нет от мишуры.

Отвлеченье развлеченьем?
Шоу-бизнес вместо зла?
В стиле нового мышленья все раздеты догола…

Реформация подмостков?
Конкурсанты — телеса.
Новых соцсоревнований наступила полоса…

Между телом и душою воздвигается забор.
Непродуманный сценарий.
Бесталанный режиссёр.

Представление в разгаре. И стоят в тени кулис
мисс Железная дорога и Асфальтовая мисс…

«Можем, ребята, и мы отличиться…»

Можем, ребята, и мы отличиться,
Лишь бы повыгодней выдумать феньки.
Главное нынче — обогатиться.
Деньги не пахнут! Не пахнут деньги!!!

Люди богатством болеют, как корью.
Вдруг где-то рядом выстрел бабахнет.
Врёте, проклятые, что деньги не пахнут.
Большие деньги пахнут кровью…

Нету иных, виноватых. Мы сами.
Мухами строгий усижен портрет.
В старой учительской пахнет мышами.
Рядом бесстрашных товарищей нет.

Вот и в загоне любимое имя…
Паникадилыциков гомон утих.
Ах, да не бойтесь казаться смешными —
Не предавайте кумиров своих!

Верность не может быть одномоментна.
Сам по себе не меняется стих.
Будьте хоть в чем-нибудь интеллигентны —
Не предавайте кумиров своих!

Бывшие ангелы ныне сатиры.
Суше и злей барабаны судьбы…
Рушатся образы наших кумиров, —
Бледные лица, высокие лбы.

Нету былого величья во взоре.
Боязно в мире больным старикам.
Верьте глазам, потускневшим от горя,
И одряхлевшим дрожащим рукам!

Рядом квартирки у Славы и Срама.
Книг-антиподов похоже клише.
Сколько на свете разрушено храмов!
Сколько повержено храмов в душе!

С верой у подлости старые счеты.
Сладкая жизнь предъявляет счета.
Ах, как темнеет икон позолота,
Ах, как тускнеет имён красота!

Бизнес веселья стрижет дивиденды.
Сладок резвящийся видеоклип.
Гибнут в пыли чёрно-белые ленты.
Гаснет искусства страдающий лик.

Годы, что пули. Летают и ранят.
Время, бесспорно, великий палач.
Ах, не об этом ли в ресторане
Спившийся старый играет скрипач?

Жутко ему в этой страшной трясине,
В этом вертепе на каменном дне.
Но неуниженный дух Паганини —
В каждой от боли поющей струне!

Ах, как сомнительно наше взросленье,
Перекантовка стихов и веков…
Собственной Вашей предательской тенью
Не затмевайте вчерашних богов!

Бренное тело еще не остынет…
Гордое имя пойдет по рукам.
Не возводите поклеп на святыню!
Не приводите торгующих в храм!

В траурных рамках любимые лица.
Кто-то двужильный еще не затих…
Светятся окна районной больницы.
Не предавайте кумиров своих!

Мы — бродячие собаки.
Ты, как я, дитя любви.
Мы бродяги-доходяги
Умирающей земли.

Когда-то нас любили и ласкали.
Нам лаялось и елось, и спалось…
Лицо судьбы в таинственном оскале
Увидеть лишь сегодня довелось.

Пред новыми хозяевами цирка
Так искренне виляли мы хвостом…
Но старенькая убрана подстилка,
И мы с тобой, Каштанка, за бортом.

В пуху — хозяев наших новых рыльца.
Ещё не весь их выполнен заказ.
На наших старших братьев и кормильцев
Они теперь науськивают нас.

Добро и состраданье не вернутся.
Не бросят даже кость нам на бегу.
Вчера ещё я мог бы огрызнуться,
А нынче даже тявкнуть не могу.

Не знаем мы судьбы своей, не знаем.
Но преданность сегодня не у дел.
Сегодня мы пока что ковыляем,
А завтра начинается отстрел.

Надет на всех невидимый намордник.
Осталось нам в предательской стране
В какой-нибудь забытой подворотне
Скукожиться и вздрагивать во сне…

Манифесты

Манифесты, словно струны
Девятнадцатого века.
И казалось, что коммуна —
Новоявленная Мекка.

И срывались люди с места,
Пели и митинговали.
И знамёна манифеста
Старый мир атаковали.

Век двадцатый — век кровавый.
Время тюрем и сражений,
Время подлости и славы,
И разрухи, и свершений.

За кровавым светом алым
Белый свет мы проглядели.
Снова злато заблистало,
А идеи потускнели.

По марксизму правит тризну
Наше новое столетье.
Только вместо коммунизма
СПИД шагает по планете…

«Противуречья есть, и многое не дельно», —
Так о служебных говорил бумагах
Молчалин, ограниченный предельно
И якобы исчезнувший, бедняга…
Не дай-то Бог!

Он должен возродиться!

Пусть он придёт немедленно, сегодня,
В край,

где шуруют лица-небылицы,

Где флаг базара над страною поднят,
Где мимо дела

мечутся курьерши,

Где мимо жизни

строятся прожекты,

Где от продаж никто нас не удержит,
И где убийц

благославляют жертвы.

Пусть он войдёт в компьютерную эру
И, поглядев на камарилью в оба,
Поднимется по лестничке карьеры
До самой-самой выси небоскрёба.
Пусть глянет на бессмысленное вече,
На шефов центра,

на князьков удельных…

Пусть скажет вслух

об их противуречьях,

Пусть скажет вслух,
Что многое не дельно!

Был у песни негромкий голос,
Но прорвался сквозь вопли вьюг…
Фрэд Юсфин открывал свой «Глобус»,
На гитаре играл Марчук.

И в тайге, под аккорды эти,
Юный голос плотин крепчал,
И в дремучий таёжный зал
Новой жизни врывался ветер.

Нынче здесь опустела сцена.
Что имели мы, — не храним…
Только песни, как наши гены,
Передали детям своим.

Оккупация

И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

А. Ахматова

Мы с самого детства живём
под гнётом, под страхом, под выстрелом.
…В ту пору наш дом, наш район
и мы оказались под Гитлером.
И буйствовал чертополох.
И в сёлах, пьянея от ярости,
орали: «Цурюк! Хенде хох!»
продажные русские старосты.
Повсюду немецкая речь
хозяйничала в оккупации.
И всё ж мы сумели сберечь
Отчизну, и песню, и нацию.

Но недруги стали хитрей.
Суют нам подачки грошовые…
Расплывшись в улыбке «о’кей!»
твердят наши старосты новые.
Какой бесподобный манёвр:
включите российские станции, —
и речь на английский манер,
и музыка — американская.

Задействован тайный запрет,
страшнее указа кремлёвского…
В эфире Фатьянова нет.
Не слышно давно Исаковского.
Гнетёт нас всемирная ложь.
Меняется ориентация.
Транзистор включишь
и поймёшь,
что снова живёшь в оккупации.

Всё было в жизни: тяжкие грехи,
И попусту растраченные силы…
Но все мои

и песни, и стихи —

Молитва о спасении России.

А у подростков нынче — смерть от наркоты.
И над помойкой корчится старуха…
И нет спасенья, нет

от нищеты

Сознания, и бытия, и духа.

Так, значит, вместо Божьего огня
Я ведал только лень и прозябанье.
И всё же… всё ж

в запасе у меня

Ещё одно, последнее сказанье.

Снова время Великих Невзгод.
Снова слышу обманные речи.
Неужели наш добрый народ
Не достоин судьбы Человечьей?
Ах, какой ужасающий путь!
Чистка. Ссылка. Тюрьма. Перетряска.
Надо вымарать,

перечеркнуть

Нежность сердца и мудрую ласку.
Колокольни и храмы на слом!
А душа выжигалась картечью.
Можно только

немыслимым злом

В человеке

убить Человечье.

А творцы наших бед и потерь,
Рисовальщики сладких картинок,
Без стыда

объявляют теперь

Светлым будущим — чёрный наш рынок.
Недоумки всё громче вопят,
И, кромсая страну,

как краюху,

Как великое благо

сулят

Повышение цен и разруху.
Клеветою талантливых бьют.
Боже праведный, ласковый Боже,
Труд — последний наш горький приют
В этой сваре

не дай уничтожить!

И не зря же,

презрев тишину,

На любом языке и наречье
Мы возносим молитву одну:
Человечье верни. Человечье!

В последнем акте

действо

Такое вот простое:
Добро сменилось злобой,
Доверье —

клеветою.

Женоподобным отрокам
Уже не стать мужчинами.
И подменили

прошлое

Единство —

групповщиною.

Меняем убеждения
Десятки раз на дню.
Сменили честь

на прибыль,

Дела

на болтовню.

Посудомойка новая
Над прошлым измывается.
И цвет лица

у знамени

Меняется, меняется…

Когда-то были стройки,
А нынче — разрушенья.
Сегодня грустный праздник —
День Перерождения.

На бывшей доске Почёта два слова: «Обмен валюты».
И знак: «За углом направо. В окошке у проходной.»
На бывшей доске Почёта взамен заводского люда
Теперь укрепился доллар — единственный наш герой.

Заводы остановились. Рабочие вяжут веник.
Базарная площадь. Школа. Напротив — автовокзал.
На бывшей доске Почёта — сегодняшней жизни ценник:
Работа подешевела, а доллар подорожал.

Пейзаж наш среднероссийский. Повсюду обмен валюты.
Слоняется обыватель по городу тощ и сир.
А скрипочку Страдивари сменил боевой компьютер,
Секретаря обкома — очередной банкир.

Ракеты мы обменяли на тампаксы и на жвачку.
Ученых мы обменяли на мафиозный клан.
В берлоге проснулась алчность. А совесть впадает в спячку.
И надпись: «Обмен валюты.»

Отмазка.

Обмен.

Обман.

«Мы начали рынок с продажи Державы…»

Мы начали рынок с продажи Державы.
Мы отдали земли. И продали славу.
Потом нашим дедам спокойно сказали:
«Напрасно всем миром страну защищали.
Напрасно страдали. Напрасно старались.
Напрасно безропотно в плен не сдавались.
Давно надо было Державу свалить…
Как вас угораздило столько прожить?»

Но люди смекнули: здесь что-то не то:
смотрите, страну продают, как авто.
Чтоб эту аферу торговцам не сглазить,
сумели страну перестро… перекрасить.
Потом разобрали её на запчасти,
и каждой запчасти раздали по власти,
чтоб власти любой — ну хоть самую малость —
от этой лихой распродажи досталось.

В кювет тарантас наш летит — будь здоров! —
уже без мотора и без тормозов.

Теперь понаставили всюду палатки.
И в них продают от Державы остатки.

Страну продают — да всё чаще на вынос, —
со знаком не «плюс» для Державы, а «минус».
Так, значит, ещё от России убудет.
Торгуют Державою новые люди.
Они энергичны. Они моложавы.
Мы начали рынок с продажи Державы.

Была она со всеми наравне.
Теперь — насмешки, бедность да простуда.
В прихожей жизни
Плачет в тишине
Россия — приходящая прислуга.

Она гордилась этою судьбой,
Судьбою расторопного холопа,
Когда, рванувшись в беспощадный бой,
Спасала

трусоватую Европу.

Сама себя сдающая в наём,
Она свою обкрадывала силу.
И, экономя на себе во всём,
Своих неверных падчериц растила.

Не верила в предательство огней,
В болотной топи призрачно мерцавших,
Когда своих бросала сыновей,
Чтоб разнимать дерущихся мерзавцев.

Век терроризма. Молодой солдат
Убит.

И не услышишь даже крик ты…

И вновь она

сдаёт своих ребят

На межнациональные конфликты.

О горестной прислужницы судьба!
Тихонько, подло,

втайне от народа,

И вирус злобы прячет у себя,
И радиоактивные отходы.

И потакая местному ворью,
Транжиря всё, что истинно бесценно,
Вливает нефтяную кровь свою
В ослабленные западные Вены…

Ей шлют валюту. Якобы взаймы.
Подачки нынче сходу входят в моду.
Но знаем мы:

из долговой тюрьмы

Не вырваться России на свободу.

Она в миру, действительно, одна.
И, прежние заслуги вспоминая,
Скорбит былая вещая страна,
Теперь прислуга — нищенка седая…

«Воплей мы перестали стыдиться…»

Воплей мы перестали стыдиться.
Громкость песен подняли на щит.
Но, родимый, заметь: даже птица
над убитым птенцом не кричит.

Голосистое горе — не горе.
И не зря на Руси в дни тревог
шли на выручку плакальщиц хоры
к тем, кто плакать от горя не мог.

Сердце — самый естественный гений,
и не нужен душе микрофон.
Этот голос вовек неизменен.
И чем тише, тем искренней он.

Вижу: нервы уже на пределе.
Сердцу новой не выдержать лжи.
Ты молчишь. Лишь глаза побелели.
Крик души…

Синдром одиночества правит планетой.
Бывало, мы вместе везде появлялись…
Теперь обернёшься, — а рядом их нету.
По белому свету друзья растерялись.

Им власть приказала учиться измене.
Над прошлым и будущим всласть отсмеялись.
В промозглом тумане — дрожащие тени…
От зябких реалий друзья растерялись.

Живут, поклоняясь судьбе-лихоманке,
Ещё в растерянке за что-то цепляясь…
Увидев зловещие банки и танки,
Они растерялись. Совсем растерялись.

Родные и близкие переродились.
Другие в неблизкие дали умчались.
С потерей Отечества разом смирились.
Зашел ум за разум. Сдались. Разбежались.

Подставив вчерашних друзей оплеухам,
Как быстро и страшно они опускались
Казались могучими, сильными духом…
Но первыми в смуту — они растерялись.

Какие страну посещали невзгоды,
Пока силачи по углам разбегались!
А что же мы сами в последние годы —
За что мы страдали? зачем мы терзались?

Я всё понимаю: эпоха другая…
И всё ж презираю покорность и вялость.
Одни мы остались с тобой, дорогая.
Друзья растерялись. Друзья растерялись.

Говорят, Вы любили меня
Где-то в детстве. Далёко-далёко…
А теперь ни звезды, ни огня.
Боже мой! Как теперь одиноко.

Говорят, Вы любили меня.
Перепутались дальние дали…
Говорят, Вы любили меня.
Почему ж Вы тогда не сказали?

Свою детскую ревность храня,
Не сказали ни слова подругам.
Стороной обходили меня
С недоверьем, с каким-то испугом.

А теперь мы от детства вдали
На пороге седого покоя…
Нет у сердца аккордов любви,
И мечты уже нет под рукою.

Замело… Всё пургой замело…
Та дубрава давно отшумела.
Всё ушло, — и любовь, и тепло.
Без тепла и душа огрубела.

Помню тот нерешительный год.
Помню странное время предчувствий.
Помню улочки той поворот,
За которым всё гибло и пусто.

Вы прошли от меня в стороне,
Словно в песне: «Мы только знакомы».
А хоть слово сказали бы мне,
И сложилась бы жизнь по-другому…

Разве мыслимо, нежность губя,
Предрассудкам сдаваться на милость?
За мечту, за любовь, за себя
Почему же Вы не заступились?

Всё гадали: вернется тепло…
Всё настанет… Всё снова начнется…
Ничего не нашлось. Ничего.
И пасьянс всё никак не сойдётся.

Загудели вокруг поезда,
Разрывая Вам сердце на части…
И уехали Вы навсегда
От любви, от надежды, от счастья.

Где-то в детстве осталась Москва.
Позабылись сердечные тайны.
Но такая глухая тоска
Промелькнет вдруг во взгляде случайном…

Впрочем, Вас здесь никто не поймет.
Здесь иные дела и заботы
Городок неприметный живёт
От рыбалки живёт до охоты.

В этот край ударялись в бега
Те, кто в жизни был сир и унижен.
А отсюда уже никуда
Не сбежишь. Разве только на лыжах…

И уже не видны берега.
Самолёты и те не летают.
Рядом только снега да снега.
Не растают они, не растают…

Мрачной горной гряды перевал.
Стоны птиц по урочищам мглистым.
Здесь когда-то я тоже бывал,
Как и всюду — туристом, туристом.

Разве мог я представить тогда,
Опьянённый суровым маршрутом,
Что сиротские эти места
Стали Вашим печальным приютом…

Свет полярных сияний погас.
Снег, как небушко, серого цвета.
Добрый Бог эту землю не спас.
Здесь давно и подснежников нету.

Здесь замолкли навек соловьи
На побегах замёрзших мелодий.
И последние письма Любви
К адресатам уже не доходят.

Здесь, как мамонты, стынут века.
Здесь пурги и тоски бесконечность.
А к окну подступает тайга.
А за ней начинается вечность.

Говорят, Вы любили меня…

Вовлекли нас в обычный порядок мирской,
Где раба называют свободным…
Ну, а этот период

вполне воровской

Называют они переходным.

Всё придумано ими довольно хитро:
И умы, и таланты страну покидают.
Юный Ойстрах теперь

в переходах метро

Паганини и Баха играет.

Всех нас ждёт не рассвет с Вифлеемской звездой,
А детей ненавидящий Ирод.
И на Пушкинской взорван подземный, людской
Переход….

Переходный период.

Мы уедем с тобой в голубые края,
Где начало берут три печальных ручья,
Три заветных ручья, три святые струны,
Три прозрачных осколка невечной весны.
Здесь ещё не убита асфальтом земля,
Здесь ещё, как живые, вздыхают поля,
Здесь в кустах не рояль, здесь в кустах — соловьи,
Здесь у каждого зернышка песни свои.
Оглянись, окунись в молодую листву,
Позабудь хоть на миг деловую Москву…
По садам, как дитё по складам, — ты прочтешь
Красоту плодородья земли. Ты поймешь
Не природу любви, а природу-любовь,
Ту, что с каждой весной возрождается вновь.
Ты поймешь, словно юную песню без слов,
Молодого апреля таинственный зов,
Как из древних веков к нам шагнувшую ель,
А под ней — деловых муравьев карусель;
Ты поймешь, что богаче античных красот
Этот бедный, запущенный наш огород…

Но настанут дожди, и сады облетят,
И придется опять возвращаться назад
В бесприродный пейзаж, в беспородный мотив,
Где компьютерный голос и лжив, и фальшив.
Электронные звуки нас давно отвлекли
От романсов ромашек, от элегий земли.
Нынче вроде грешно с нею быть заодно…
Отвлеклись. Отреклись от природы давно.
Да и жизнь у природы сегодня своя.
А о нашей душе — только плач в три ручья.

Мы — индейцы

Чёрный парус над Волгою реет.
Время новых монет и идей.
Первым делом — убрать поскорее
с глаз долой стариков и детей.

Повернувши на запад антенны,
скажут: времечко ваше ушло…
Мы — индейцы. Мы — аборигены.
Нам осталось всего ничего.

Дело близится к скорой развязке.
Стала жизнь веселее и злей.
Знаменитые русские сказки
съел заморский злодей Бармалей.

Честность стала монетой разменной.
Смерть добра. Кошелька торжество.
Мы — индейцы. Мы — аборигены.
Нам осталось всего ничего.

Запустенье славянского брега.
Вся Европа — разверзнутый ад.
Под разбойную музыку века
православные церкви бомбят.

Снова шляется горькое горе.
На разбитых дорогах — разбой.
И томятся холодные зори
над покинутой нами землёй.

Дорогая страна расставанья!
Мой навеки покинутый дом…
Запоздалая нежность прощанья
подступает к гортани комком.

Русь навеки уходит со сцены.
Люди схожи с опавшей листвой.
Мы — индейцы. Мы — аборигены.
Нас осталось всего ничего.

Мы уже не взойдём из-под снега.
Я — никто. Я — ничто. Я ничей.
Не схватиться за поручни века
проходимцев, убийц, палачей.

Смутной жутью отравлены гены.
Божье предали мы Рождество.
Мы — индейцы. Мы — аборигены.
Нам осталось всего ничего.

«Мы раны страны покрываем зелёнкой…»

Мы раны страны покрываем зелёнкой.
«Убрать из эфира» — раздался приказ.
И кто-то бежит размагничивать плёнку,
А кто-то поставит свечку за нас…

Гнусавит на паперти правда-калека
Над пеплом сожжённых на площади нот.
И в праведный храм позабытого века
С чёрного хода дьявол войдёт.

Вновь наша судьба, как изба, опустеет,
И в ней сатанята пустятся в пляс.
Лишь в свитках души православие тлеет,
И кто-то поставит свечку за нас.

Антихристу выгодно наше смиренье.
Компьютер смикширует Господа глас.
Лишь дальнее многоголосое пенье
Звучит как божественный иконостас.

И всех нас сквозь общее сито просеют,
И юный красавчик нас снова предаст.
Но кто-то вспомянет Россию — Расею,
Помолится и за неё, и за нас.

Открыты престижные школы злословья.
На воле мерещатся стены тюрьмы.
И дети России истерзаны кровью,
А глобус продавлен подростками тьмы.

Лишь только наивное Богом хранимо.
С вечностью в мире порушена связь.
Всесильна измена. А верность незрима.
Незримо поставят свечку за нас.

Восстанавливают храмы

Нынче радостей немного.
Больше подлостей и сраму.
Правда, нынче, слава богу,
Восстанавливают храмы.

В сёлах и первопрестольной,
Словно юные старушки,
Возникают колокольни,
И часовни, и церквушки.

Вмиг слиняли атеисты.
Наверху — иные вкусы.
И рисуют копиисты
Вместо Брежнева — Иисуса.

Вместо Маркса с «Капиталом»
Рождество и Пасху — в массы!
А в церквях стройматерьялы —
Сплошь синтетика с пластмассой…

Храм в элитных эмпиреях
Возвели в мгновенье ока.
Ну, а людям, что стареют,
Всё ж без Бога одиноко…

Рядом выстроились банки.
Нищета в церковной арке.
К платной новенькой стоянке
Подъезжают иномарки…

Заказные злодеянья.
У братвы всё шито-крыто.
Из Священного Писанья
«Не убий» давно забыто.

Травка каверзная тлеет
В дискотеках хулиганских,
Где тинейджеры наглеют
И поют не по-христиански.

Трудно даже Бога ради
Отличить мужчин от женщин.
На всеобщем плац-параде
Храмов больше. Веры меньше.

А в деревне Божьи служки
Мир подлунный покидают.
Тропка к старенькой церквушке
Зарастает, зарастает…

Там была она, святая,
Лишь одна на всю округу.
Ноги бóсые сбивая,
К церкви люди шли, как к другу.

Жили бедно и убого,
Да боялись слова злого.
Сколько было веры в Бога,
Своего, не подкидного!

Паства выглядит устало
На ступеньках новой эры.
Храмов, правда, больше стало.
Веры меньше. Веры… Веры…

Как писал молодой Шукшин:
Власть решила сменить иконы…
Был Господь, а стал — господин.
Великанов сменили гномы.

Я теперь и себя виню:
Как покорно мирился с ними,
Кто придумал Афган, Чечню,
Кто отнял у Отчизны имя.

Входит в храм он, как в личный дом.
Верит: здесь он покой обрящет…
Осеняет себя крестом,
Со свечою стоит горящей.

Не погаснет угар-огонь
На земле до тех пор,

покуда

Мы с тобой не поймём,

что он

Нераскаявшийся Иуда.

Небиблейские времена.
Нам святые уже не снятся.
Перепутались имена
На земле, в небесах, и в святцах.

Тот, кто ищет в толпе Христа,
Так хорош в либеральном гриме…
А толпа, как и встарь, пестра.
У Иуды — другое имя.

Стал он в этот последний год
Респектабельней и дородней.
Он на площадь народ ведёт
И… скрывается в подворотне.

Не блестит полковая медь.
Офицеришка пьёт с чужими.
Посылает ребят на смерть…
У Иуды — другое имя.

Он на кафедру вуза влез.
Он всю прошлую Русь отринет.
Рядом крутится мелкий бес…
У Иуды — другое имя.

И читаешь какой-то бред.
Понимаешь: ты раб отныне.
Новый век. Новый звук. Новый свет.
У Иуды новое имя.

***

Были беды у нас, были боль и испуг…
И такие случались напасти…
Но в беде помогал твой единственный друг,
Что товарищем слыл по несчастью.

Нынче слово «товарищ» у нас не в чести.
И над искренней дружбой смеются
Профурсетки экранные.

Бог им прости…

Много видов у нас проституции.

Повсеместно приказано всем позабыть,
Как мы жили, друзьям помогая.
Нынче в моде другая, обманная прыть.
Нынче жизнь у народа другая.

Что ни день — то гроза. Что ни час — то беда.
Пребывание в страхе животном.
Кто-то сверху кричит: «Господа! Господа!»
Ну, а люди в испуге: «Кого там?»

Нету денег больших. Нету слуг у меня.
Мясо редко бывает к обеду.
По утрам на работу, эпоху кляня,
В переполненном транспорте еду.

Пацаненок шипит на Героя Труда:
«Старикашка, в помойке не ройся!»
А по радио диктор вопит: «Господа!
Покупайте „Вольво“ и „Роллс-Ройсы“!»

Торжествующий бред. Пир во время чумы.
И держава распалась на части.
И успехи скромны. И утехи срамны.
Мы теперь — господа по несчастью.

«Ты теряешь, родная, последние силы…»

Ты теряешь, родная, последние силы.
Мы уже не спасём тебя. Не укрепим.
Мы пришли попрощаться с тобою, Россия,
с бледным небом твоим, с чёрным хлебом твоим.

Мы не будем стремиться к богатым соседям.
Не прожить нам без ласки слезящихся глаз…
Никуда не уйдём. Никуда не уедем.
Ты сама потихоньку уходишь от нас.

Мы стоим пред тобой в современных одёжах, —
космонавты и братья мои во Христе.
Ты была нашим предкам столпом и надёжей.
В мире не было равных твоей широте.

Ты была, наша матерь, небогатой и честной.
И не зря же ты в муках на свет родила
знаменитых царей и героев безвестных,
и неслась в новый мир, закусив удила.

Так за что же тебе выпадали мученья?
Зарубежный альков и щедрей и теплей…
Очень страшно семье, если нет продолженья.
У России почти не осталось детей…

Свиньи чавкают, в храм водрузивши корыто.
И рыдают солдатки у афганской черты.
Васильковое небо зарыто, закрыто
чёрным облаком смога, свинца, клеветы.

Так чего же мы ждём? Для чего мы хлопочем?
И зачем по инерции смотрим вперёд?
Ты прислушайся: мы пустотою грохочем.
Присмотрись: вместо поезда вьюга идёт.

…Вот мы все собрались на последней платформе.
Осквернён наш язык… Уничтожен наш труд.
Только там, под землёю, останутся корни.
Может быть, сквозь столетья они прорастут.

Как давно это, Господи, было!
Сущий мир обустраивал Бог.
И земля вокруг солнца кружила,
Как вертящийся детский волчок.

В небе юное солнце играло
На заре исторических дней.
И лучами оно согревало
Всех питомцев игрушки своей.

С той поры по просторам Вселенной
Столько бурь и тайфунов прошло!
Только солнце и нощно, и денно
Отдавало нам свет и тепло.

Сопрягались легенды и были.
Люди знатных добились побед.
И о лучших из нас говорили:
Дети Солнца. Несущие свет.

Солнце — это прекрасно и ясно.
Солнце — это любовь и судьба.
Разве солнышком ясным напрасно
Называл я, родная, тебя?

Только что же случилось с землёю?
Где себя потеряла земля?
Дети Солнца сегодня — изгои.
Дети тьмы на земле — у руля.

Всё старается мир искорёжить
Зла и злата кривая рука.
Всё старается жизнь уничтожить,
Да не может, не может пока.

Но уже накопилась усталость.
Бога мы не снимаем с креста…
Только чёрные дыры остались
Да зияющая пустота.

Все святые молитвы нарушив,
Сами стали мессиями бед:
Убиваем в младенческих душах
Убывающий солнечный свет.

Сердце Солнца уже отболело.
Солнце в чёрную тучу ушло.
Видно, Солнцу уже надоело
На людей своё тратить тепло.

«А теперь у них свет отключите!»-
Элегантный изрек сумасброд.
И в районную школу учитель
С керосиновой лампой идёт…

И учителю вдруг показалось,
Что не только село Коурак, —
Вся Россия без света осталась,
Вся страна погрузилась во мрак.

У губителей нашей Державы
Столько было постыдных побед!
Но подвижников тоже немало.
Без подвижников родины нет.

В эти годы великих печалей
И во тьме наш народ не забыл,
Что подвижники землю спасали,
Что Спаситель Учителем был…

Нынче в жизни — пора листопада.
Но в глуши переулков кривых
Эта лампа горит, как лампада,
Перед Образом знаний святых…

Новый имидж предписан нам.
Соловьи приумолкли курские.
Иностранщина. Хлам реклам.
А когда-то здесь жили русские…

Жили люди миром одним.
Сострадали больным и немощным.
По проулкам своим глухим
Безбоязненно шли ко Всенощной.

Знали заповеди Христа
Люди — дети царя Небесного…
Да разверзлась вдруг чистота,
Да покрылися души плесенью.

Революции… Шквал речей.
Шел семнадцатый… Шло и далее…
Раньше грабили богачей,
А теперь бедняков ограбили.

Вся Россия превращена
То ли в гетто, то ль в муть зулусскую.
Чья сегодня ЭТА страна?
Отозваться боятся русские…

Боссам нынешним нет преград
На разбойном, на щучьем нересте.
Позабыв о грехе, стоят
Со свечами во храме нехристи.

Погибает страна от ран.
Эмигрировать стало проще нам.
И пропах голубой экран
Поножовщиной и ежовщиной.

Хором песни уж не поём.
Друг на друга своих науськали.
Подозрительностью живем…
А как доверчивы были русские!

Потеряли мы нрав и стыд.
Не залечим такие раны мы.
Вождь по имени Геноцид
Правит подданными славянами.

И под крики: Не знать! Не сметь! —
Мы родную сменили ауру.
Остается одно:

терпеть

И покорно смотреть «Санта Барбару».

СЛАВЯНЕ

Зловещий призрак снова бродит.
Восходит ржавая трава.
И снова жизнью верховодит
Иван, не помнящий родства.

Но мы спасаем наши души,
Спасаем рвущуюся нить.
Возможно здание разрушить,
Но души — не разъединить…

Ах, пока гром не грянет,
Мы не придём в себя.
Мы, чёрт возьми, на грани, —
Так вспомним, что мы славяне,

Славяне — это судьба!

***

Нас нельзя победить. Можно только предать.
Да и то, если местный отыщется тать.
Мы сильнее других, процветающих стран.
Против нас есть одно лишь орудье — обман.
И тихонько сказал притаившийся тать:
«Наше время пришло. Время Русь разрушать.»
Потирая ручонки, изрёк Главный Вор:
«Мне поддержка нужна и „добро“ на разор.
Мне из адского Штата звонил сатана
И сказал, что Россия обречена.
И теперь я без прежнего страха берусь
В одночасье разрушить Великую Русь.
Ту страну, что цари собирали века,
Разгромлю,

раздроблю

и продам с молотка!»

…Было всё, как всегда. Только бросили петь.
Только небо над родиной стало темнеть.
Ну, а мы… благодушно смотрели на мир.
Не заметили мы, как ворвался в эфир
Этот голос, приставленный к горлу с ножом
С фонограммы, записанной за рубежом:

«Ах, любо, братцы, любо в мышленье новом жить!

Чего б еще разрушить, кого б ещё прибить?

Заводы я разрушу. Разрушу и НИИ.

Науку оглоушу. Не возникай, ни-ни!

Как девок на экране, раздену я страну.

Затею я нелепую, доходную войну.

В рекламе — показуха. А в душах — пустота.

Распнём теперь по новой мы вашего Христа.»

Ах, доверчивый мой, непутёвый народ!
Он заразу не сразу, не сразу поймёт…
Собираются с силами люди с трудом.
Ждут, покуда не грянет над избами гром.
Лёд ломает река. Ощетинился бор.
Начинает весна свой бурлящий собор.
И пускай на подъём он неспешен, нескор,
Но сойдётся Великий Российский собор.

Дай мне руку, мой брат, партизан-белорус!
Сбросим с плеч недоверия тягостный груз…
Наша мощь не в богатстве, а в братстве людей,
В братстве песен, стихов, и молитв, и церквей.
Нам славянскую веру и речь возрождать,
Из обломков страны — вновь Союз собирать.
Пусть не сразу, не вдруг, но развеется мгла,
И проснутся Всесильные Колокола.
Сквозь туманы и снег воссияет окрест,
Позовёт к единенью Страдальческий Крест…

Из руин мы поднимем порушенный дом.
Из руин, как цари, снова Русь соберём!